Вейль Э. Гегель и государство. Пять докладов / Пер. с фр. Ю.В. Быстрова. – СПб.: Русский Миръ, Владимир Даль, 2009. – 283 с.

1930 – 1950-е гг. во Франции – время взлета интереса к немецкой философии. Начавшись со стажировок молодых французских интеллектуалов в Германии, отправляемых для ознакомления с немецкими неокантианскими исследованиями, и возвращавшихся, усвоив или во всяком случае «впитав витавшую в воздухе» феноменологию и «экзистенц-философию», этот интерес вскоре пошел дальше, точнее к истокам – к немецкой философии 1-й трети XIX века, почти не известной на тот момент во Франции.

Этому способствовал и «левый» политический привкус французской интеллектуальной жизни, усиливающийся в это время – от некоего размытого «социализма» он все больше тяготеет к марксизму, находившемуся в своем «героическом периоде». Обаяние интеллектуальной доктрины, призванной обновить мир и положить «новое начало», не только обещающей перейти в действие, но и осуществляющей этот переход в действительности – вид истории, пришедшей в движение – и притом разумное «новое начало», дающее выход из ситуации абсолютного тупика послевоенной (как вначале казалось, а затем оказавшейся межвоенной) Европы, – этому обаянию было трудно противостоять. Тем более что сам мир на тот момент представал разделившимся на две прямо противостоящих друг другу доктрины – с одной стороны, вызов, брошенный коммунистами, с другой – ответ на этот вызов, данный итальянским фашизмом и другими, родственными ему новыми правыми движениями. То, что оказалось между, представлялось существующим по инерции, межеумочным состоянием, неспособным даже сколько-нибудь внятно дать себе отчет в собственном положении, опирающимся на доктрины, в которое само уже не верило и одновременно не позволяло продумать до конца, довольствуясь формулами, которые можно повторять, не вдумываясь. Что еще важнее – все эти «промежуточные» позиции оказались именно теми, которые привели мир к I-й мировой и оправдывали ее, призывая каждая своих последователей к «священной войне». Основные идеологические позиции, которые привели к мировой катастрофе и освящали европейскую бойню, не выглядели даже в глазах своих собственных сторонников убедительными защитниками мира, такими, которые могут предложить хотя бы «мирное существование»: обыватель больше не мог доверять и верить, что и его обывательские интересы, его повседневность смогут защитить традиционные позиции – и если еще держался за них, то от того, что альтернативы пугали его еще больше (а когда ситуация продолжала обостряться, то выбор его все чаще становился выбором «против», решением о том, какой из альтернатив он сильнее боится).

Большинство интеллектуалов – тех, которые чувствуют себя принужденными к политическому выбору, а таких становится все больше – выбирают разнообразные формы движения «влево». Хотя бы потому, что справа звучит аргументация «крови и почвы», в рамках которой позиции интеллектуала весьма слабы, ему трудно опереться там на привычные основания легитимации его статуса – в первую очередь на его интеллект, ведь когда работает апелляция, напр., к непосредственному чувству, интеллектуальные преимущества мало что дают. Не случайно если среди художников, поэтов и т.д. довольно много тех, кто делает «правый» выбор или (что нередко в то время) пытается смешать «правое» и «левое» в свой оригинальный коктейль, то правый интеллектуал не только редок, но вдобавок, как правило, весьма неуютно чувствует себя среди тех, в чью пользу им сделан выбор – он выброшен из своей группы, для интеллектуалов он становится чужаком (такого рода, каким никогда не станет в глазах либералов интеллектуал, сделавший левый выбор – тот будет заблуждающимся, но с ним возможна полемика, правый же интеллектуал в большинстве случаев начисто вычеркнут из круга тех, с кем допустим спор, за ним не признают права быть интеллектуалом – и, как правило, вновь возвращают этот статус лишь посмертно, когда становится возможным вернуть его тексты в пространство интеллектуальной дискуссии, но уже как «материал», а не «высказывание»).

Левый выбор, который на тот момент почти исключительно сводится к разным вариантам марксизма, ценен тем, что сохраняет основные ценности интеллектуала – веру в разум, сохранение языка «просвещения» и т.д. И Гегель здесь центральная фигура, позволяющая одновременно придать марксизму философскую глубину самым прямым путем, отталкиваясь от текстов «основоположников», не уплощаясь лишь до политической/идеологической экзегезы –способ не замыкаться лишь в рамки «марксизма для внутреннего употребления», а, напротив, работать с тем же марксизмом, вскрывая его философское содержание и одновременно находиться в контакте с другими интеллектуальными полями, не замкнутыми так жестко на политическое.

Видимый взлет французских исследований гегелевской философии придется на конец 40-х – начало 50-х, когда выйдет «Размышления о философии Гегеля» Анри Ньеля (1945), «Введение в чтение Гегеля» Александра Кожева (1947), «Логика и существование» Жана Ипполита (1952), «Гегель и государство» Эрика Вейля (1950), начнут все чаще выходить переводы текстов Гегеля и т.д. Однако этому предшествует еще и период «устного учения», когда подходы к гегелевской философии ищутся на семинарах и совместных обсуждениях, редко проникая в печать, и когда центром этой трансляции и интерпретации гегелевской философии становятся занятия Александра Кожева в Высшей Практической Школе с 1933 по 1939 г. Закончится этот «гегелевский» период столь же внезапно, как и начался, выплеснувшись после II-й мировой целым валом публикаций. На смену «немецким» интересам, одним из порождений которых во Франции станет оформление «экзистенциализма» (не столько как направления – биография которого, разумеется, сложнее и глубже – сколько как внешнего обозначения), придет структурализм и дальнейшее усвоение и работа с немецкой философией пойдет уже другими, куда менее прямолинейными путями.

Переведенная относительно недавно на русский работа Эрика Вейля – и часть этой истории, и, одновременно, попытка переориентации, смены акцентов, уже достаточно устойчиво сложившихся в восприятии гегелевской философии во Франции. Как и Кожев и Койре, Эрик Вейль (Eric Weil, 1904 – 1977) эмигрант, т.е. пришел он во французскую культуру извне: из Германии, получив высококлассное философское образование в Берлине и Гамбурге, под руководством Эрнста Кассирера написав диссертацию о Пьетро Помпонацци и защитив ее в 1932 году. В 1933 ему пришлось, будучи евреем, эмигрировать из Германии – и вся последующая его жизнь оказалась связана с Францией, в философское общество которой ему удалось довольно успешно вписаться на отмеченной выше волне интереса к немецкой философии (когда интерес был, а серьезных знатоков не хватало). Опубликованная издательством «Владимир Даль» небольшая книга – первая из его работ, вышедшая в русском переводе и, будем надеяться, не последняя, поскольку Вейль заслуживает пристального внимания своей попыткой вслед за классикой мыслить философию как систему категорий, целенаправленно работая в этих рамках (специфика отечественного интереса к европейской, в частности к французской философии, заключается в преимущественном интересе к «философии за границами/на границах философии», в результате порождая весьма превратное представление о содержании и направлении философских исследований в Европе).

Пять докладов о Гегеле и помещенный в приложение очерк «Маркс и философия права» плотно вписаны в контекст того времени, хотя Вейль старательно избегает всяких явных полемических отсылок. Его ближайшая задача обусловлена преимущественным вниманием, вслед за Кожевым, к «Феноменологии Духа» — Вейль со своей стороны стремится скорректировать данный взгляд, обращаясь к поздним текстам Гегеля, в первую очередь к «Философии права» (и отчасти к т. 3 «Энциклопедии философских наук»), привлекая тексты лекций, обработанные и изданные учениками после смерти учителя, лишь в той мере, в какой они иллюстрируют или конкретизируют положения, изложенные в авторских текстах.

Позиция Вейля состоит в том, что к гегелевской философии необходимо подходить как к системе – требование, вытекающее из самой ее сути – и невозможно, некорректно вычленять ее элементы по мере надобности. Если прочтение, предложенное Кожевым, как отмечает Вейль, оказалось продуктивно (в частности через обращение к понятиям «страсти», «признания» и т.д.), то оно требует восполнения в поздней, завершенной системе Гегеля. Основной пафос Вейля заключается, на наш взгляд, в напоминании, что политическая философия не является политикой – ее задача понимание, а не действие, не призыв, а вскрытие логики. Вслед за Кожевым Вейль прочитывает Гегеля как современного философа, пожалуй, наиболее современного, чье понимание государства остается не только верным для своего времени – но и для времени самого интерпретатора, поскольку государство, проанализированное Гегелем, остается тем же самым в своих основаниях (и с теми же ограничениями). Пожалуй, в этом основной интерес книги – где корректная и осторожная интерпретация гегелевского текста, с вниманием к тому, что в нем сказано, а не желалось бы прочесть нам, демонстрирует актуальность высказывания. Ведь идеальный интерпретатор – это тот, кто позволяет нам расслышать наличествующее в тексте, но закрытое для нас преградой языка, ставшего чужим, или устойчивыми предрассудками, когда нам по существу и незачем читать текст, поскольку мы заранее знаем, что собираемся в нем найти. Текст Вейля – не претензия на «философию права Гегеля», а расчистка и первичная разметка местности, позволяющая приступить наконец к чтению самого гегелевского текста.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>